Блог

Часть 1. Санкт-Петербург. Нева

Мой дед родился в Кронштадте, моя жена – ленинградка, так что в Петербурге я чувствую себя не совсем чужим. Впрочем, в России трудно найти человека, в чьей жизни этот город ничего бы не значил. Все мы так или иначе связаны с ним, а через него друг с другом.

В Петербурге мало зелени, зато много воды и неба. Город раскинулся на равнине, и небо над ним необъятно. Можно подолгу наслаждаться спектаклями, которые на этой сцене разыгрывают облака и закаты. Актерами управляет лучший на свете режиссер – ветер. Декорации из крыш, куполов и шпилей остаются неизменными, но никогда не надоедают.

В 1941 году Гитлер решил выморить ленинградцев голодом и стереть город с лица земли. «Фюрер не понимал, что распоряжение взорвать Ленинград равносильно приказу взорвать Альпы», – заметил писатель Даниил Гранин. Петербург – каменная громада, по своей слитности и мощи не имеющая равных среди европейских столиц. В нем сохранилось свыше восемнадцати тысяч зданий, построенных до 1917 года. Это больше, чем в Лондоне и Париже, не говоря уж о Москве.

Через несокрушимый, высеченный из камня лабиринт течет Нева с ее притоками, протоками и каналами. В отличие от неба, вода здесь не свободна, она говорит о могуществе империи, сумевшей заковать ее в гранит. Летом у парапетов на набережных стоят рыбаки с удочками. Под ногами у них лежат полиэтиленовые кульки, в которых трепещут пойманные рыбешки. Такие же ловцы плотвы и кóрюшки стояли здесь и при Пушкине. Так же серели тогда бастионы Петропавловской крепости и дыбил коня Медный всадник. Разве что Зимний дворец был темно-красным, а не зеленым, как сейчас.

Кажется, ничто вокруг не напоминает о том, что в двадцатом столетии трещина русской истории прошла через Петербург. Его красота позволяет нам забыть о перенесенных им немыслимых испытаниях.

Часть 2. Пермь. Кама

Когда с левого берега Камы, на котором лежит моя родная Пермь, смотришь на правый с его синеющими до горизонта лесами, чувствуешь зыбкость границы между цивилизацией и первозданной лесной стихией. Их разделяет только полоса воды, и она же их объединяет. Если ребенком вы жили в городе на большой реке, вам повезло: суть жизни вы понимаете лучше, чем те, кто был лишен этого счастья.

В моем детстве в Каме еще водилась стерлядь. В старину ее отправляли в Петербург к царскому столу, а чтобы не испортилась в пути, под жабры клали смоченную в коньяке вату. Мальчиком я видел на песке маленького осетра с испятнанной мазутом зубчáтой спиной: вся Кама была тогда в мазуте от буксиров. Эти грязные трудяги тащили за собой плоты и баржи. На палубах бегали дети и сушилось на солнце белье. Нескончаемые вереницы сбитых скобами осклизлых бревен исчезли вместе с буксирами и баржами. Кама стала чище, но стерлядь в нее так и не вернулась.

Говорили, что Пермь, подобно Москве и Риму, лежит на семи холмах. Этого было достаточно, чтобы ощутить, как над моим деревянным, утыканным заводскими трубами городом веет дыхание истории. Его улицы идут или параллельно Каме, или перпендикулярно ей. Первые до революции назывались по стоявшим на них храмам, как, например, Вознесенская или Покровская. Вторые носили имена тех мест, куда вели вытекающие из них дороги: Сибирская, Соликамская, Верхотурская. Там, где они пересекались, небесное встречалось с земным. Здесь я понял, что дольнее рано или поздно сходится с горним, нужно лишь набраться терпения и подождать.

Пермяки утверждают, что не Кама впадает в Волгу, а, наоборот, Волга в Каму. Мне не важно, какая из двух этих великих рек является притоком другой. В любом случае Кама – та река, которая течет через мое сердце.

Часть 3. Улан-Удэ. Селенга

Названия рек древнее всех других имен, нанесенных на карты. Нам не всегда понятен их смысл, вот и Селенга хранит тайну своего имени. Оно произошло не то от бурятского слова «сэл», что значит «разлив», не то от эвенкийского «сэлэ», то есть «железо», но мне слышалось в нем имя греческой богини луны, Селены. Стиснутая поросшими лесом сопками, часто окутанная туманом Селенга была для меня загадочной «лунной рекой». В шуме ее течения мне, юному лейтенанту, чудилось обещание любви и счастья. Казалось, они ожидают меня впереди так же непреложно, как Селенгу ждет Байкал.

Может быть, то же обещала она двадцатилетнему поручику Анатолию Пепеляеву, будущему белому генералу и поэту. Незадолго до Первой мировой войны он тайно обвенчался со своей избранницей в бедной сельской церкви на берегу Селенги. Отец-дворянин не дал сыну благословения на неравный брак. Невеста была внучкой ссыльных и дочерью простого железнодорожника из Верхнеудинска –так прежде назывался Улан-Удэ.

Я застал этот город почти таким, каким его видел Пепеляев. На рынке торговали бараниной приехавшие из глубинки буряты в традиционных синих халатах и прохаживались женщины в музейных сарафанах. Они продавали нанизанные на руки, как калачи, круги мороженого молока. Это были «семейские», как в Забайкалье именуют старообрядцев, раньше живших большими семьями. Правда, появилось и то, чего при Пепеляеве не было. Помню, как на главной площади поставили самый оригинальный из всех виденных мною памятников Ленину: на невысоком пьедестале круглилась громадная, без шеи и туловища, гранитная голова вождя, похожая на голову богатыря-исполина из «Руслана и Людмилы». Она до сих пор стоит в столице Бурятии и стала одним из ее символов. Здесь история и современность, православие и буддизм не отторгают и не подавляют друг друга. Улан-Удэ подарил мне надежду, что и в других местах это возможно.

Автор: Леонид Юзефович